Достоевское
.
Двести лет, получается, вместе. Как-то скромен его юбилей. Мне же мастер хтонической жести с каждым годом родней и милей. Мне привычно клеймо святотатца, так что прямо скажу, господа: уважаю, но, страшно признаться, я его не любил никогда. Ряд обсессий, шершавости слога, страсть к еврейству и злобный оскал… Он как будто не чувствовал Бога, потому-то всю жизнь и искал.

Оппозиций, по-моему, ложных многовато. Герои — отстой. Памфлетист в нём сильней, чем художник,— что заметил ещё и Толстой. Невоспитан, во всём неумерен, отдохнуть от себя не даёт… Зло он чувствует, видит, умеет; как добряк, так всегда идиот. Верит собственным злобным химерам, подростковым убогим мечтам. Да, некрасовским этим размером — та-та-ТАМ, та-та-ТАМ, та-та-ТАМ! Перманентно страдая без гро́шей, плюс рулетка ещё заодно… Безусловно, он был нехороший. Драма в том, что хороших полно. А народ наш такой бедолажий, злой к соседям, терпимый к ярму,— наше дело его будоражить, а утешить найдётся кому.

Знать, он всё-таки чувствовал слово, если так его тексты фонят, раз не любят его, как живого,— я и сам далеко не фанат. В описании дьявольской мессы он действительно неповторим; хорошо, что написаны «Бесы»! Надо б «Ангелов» томом вторым: про охранку, доносчиков, слежку, неразлучных с ножом и кнутом палачей и попов вперемешку, и частично идейных притом, песнопения их пономарьи, с их тюрьмой, с приручённым судом — и глядящий на них из Швейцарьи идиот, помещённый в дурдом.

Он постиг наши вечные войны, сам участвовал в этой войне: Достоевский, тебя мы — достойны. Прочих — вряд ли, тебя же — вполне. Наслаждаться паденьем, подпольем, быть клопом, паразитом, блохой… Ты один нас действительно понял, потому что ты тоже плохой, и бесценный читательский опыт — этот бурный словесный поток, этот хриплый задушенный шёпот, неотступный сухой шепоток.

Да, плохой. Но не пошлый, не ложный, не с тупой показною сохой — невозможный, противный, тревожный, настоящий, бесспорный плохой! В этом мужество, в этом отвага! Непонятно, как терпит бумага! Даже Штирнеру, даже Рембо, даже Ницше так было слабо — в результате каких биохимий, тайных сходств, недоступных глазам, он увидел нас очень плохими и торжественно всем показал?

Непригляден и невыносим был. Оттого-то наш образ и символ не крестьянин с примерным двором, а безумный студент с топором. Ненавидел Тургенева-душку, но придумал же пару к нему: твой студент, зарубивший старушку, и мужик, утопивший Муму,— голос искренний, с самого низа, из подполья, из злого угла! Лишь калека, безногая Лиза, полюбить бы такого могла. Но уж так развелося хороших, безупречных и правильных, нах, в этих эппловских их макинтошах, в отутюженных чистых штанах, что и вправду порою охота, эту кодлу увидев кругом, с отрешённым лицом идиота стать всеобщим заклятым врагом!

Достоевский, ты русская жопа! Пахнет истиной каждый абзац. И приятно, что любит Европа эту жопу со страхом лобзать.

Стиль неряшлив, но дело не в стиле. Он отбросил надежду и лесть: все писатели русскому льстили — он один нас увидел как есть: черномазовы, сладость разврата! Правда, всё-таки вставил, пострел, одного симпатичного брата — про него дописать не успел. А не то бы, глядишь, и с Алёшей разобрался в манере своей…

Не хороший, отнюдь не хороший. И отдельно скажу как еврей: мы гордиться собою умеем — даже, можно сказать, из могил. Мне приятней считаться евреем, потому что он нас не любил.

«Новая газета», №125, 8 ноября 2021 года

Daudz laimes dzimšanas diena, tēti!

1.

Reiz es biju tik tālu no mājām

nākotnē

pusmiljardu gadu uz priekšu

lūk, cik tālu
es biju no mājām

2.

un tur mani arestēja
stacijas Lotoss 8 devītajā sektorā

bet es viņiem saku: vienu telefona zvanu,
un vispār: ar kādām tiesībām

un vēl saku – atnesiet sulu
pasauciet – saku – bezmaksas advokātu

3.

un viņi atļāva
un tad es piezvanīju

uh, kā piezvanīju
tā piezvanīju

viņiem pat prātā nevarēja
ienākt kas tāds

4.

piezvanīju vecākiem
uz Maskavu
tieši 1997. gada 29. jūlijā

5.

papucim manam 29. jūlijā
dzimšanas diena

un vienmēr es šo dienu,
kā par spīti, palaižu garām

bet te pēkšņi tāds iemesls
piezvanīju
apsveikt

vecais tak mans
uzreiz pacēla klausuli

6.

es saku: tēti
es tevi apsveicu

bet pats galvā rēķinu -
viņš man ir 37. gadā dzimis

tieši 60
apaļa jubileja izrādās

klausulē – skaļas balsis
bauro kaut ko līdzīgu tostam
mans brālēns – idiots
onkulis – pulkvedis

7.

bet viņš prasa – tu kur esi?
bet es atbildu: kosmiskajā cietumā

izmeklēšanas izolatorā

saku:
tas ir, nu, tas, protams ir joks

bet vecais saka: nu, jā
manuprāt, tu kā vienmēr esi jūrā

lūk, manuprāt, tikko kā
iekliedzās kaija

es iezviedzos,
jo tur
blakus sektorā
policijas roboti
kaut kādam puisim
sadragāja pirkstus

8.

jā – saku - tēt,
tā ir kaija

es zvanu tev no krastmalas
lūk, skatos, tēt, uz Rodas salu

vienvārdsakot, es tevi apsveicu,
audz liels un
vēlu veselību

ja tēvocis – pulkvedis atkal piedzersies un ālēsies,
tad sadod viņam pa muti, tēt,
sadod pa muti

9.

bet viņš saka:
haha
paklausies, te māte man klausuli atņemt grib

es saku: nu, iedod

bet viņa saka: lūdzu tev tikai vienu
nepārkarsti

lieto pretiedeguma krāmu
nedzer pārāk daudz

tu tur, droši vien
no plosta nenokāp

nu, labi, netērējies telefonam
mēs tevi skaujam

tēvam uzdāvināja urbi
un divus fotoaparātus

tad vienu viņš tev atdos
kam viņam divi fotoaparāti?

10.

nu, labi, labi,
nesteidzies
ar ko viesus barojat?

un viņa man pastāstīja,
kas atnācis apsveikt

ko pagatavojusi
un, ko viesi runājuši

(starp citu, mammuks sacepa cūkas un jēra gaļu ar melnajām plūmēm,
un pasniedza to visu ar burkāniem)

nu, vispār, runājām mēs
minūtes 15 – 20

11.

bet tagad, paskaitiet, biedri,
cik šitais zvans Lotosam 8 izmaksāja

zvans laikā
120 parseku
un pusotra miljardu gadu pagātnē

pat iekaisušas smadzenes
šo summu nesarēķinās

viņiem tak datori salūzīs
komunikācijas stacijās
sadegs visas starpbilingvālās sistēmas

12.

un, lai es tagad iesēdīšos,
lai, iesēdīšos,
bet šais stacijās mani atcerēsies

13.

uz tālām planētām un orbītās
Visuma nostūros
ļaudis tagad runā:

valsts izslaukta vai pareizāk
pareizāk sakot, to izslauca

ir tāds cilvēks,

ir,

viņš ar vienu zvanu
izputināja
milzīgu disciplināro bāzi

14.

lūk, kur viņa - mūžība
mani dārgie

lūk, kur viņa –
patiesa brīvība

15.

pie viena arī veco
kaut reizi mūžā
kārtīgi
apsveicu dzimšanas dienā

* * *

Не жалею, не зову, не плачу,
Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.

Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна берёзового ситца
Не заманит шляться босиком.

Дух бродяжий, ты всё реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст.
О моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств.

Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.

Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льётся с клёнов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.

1921

Vaņa un lācēns Tedijs


"Bīsties debess, bīsties, draņķi,
bīsties stresa, bīsties vēža.
Bīsties ēnas tumšā stūrī,
bīsties pirst pie galda sēžot.
Bīsties AIDS un bīsties bosa,
stipri bīsties džī-em-pī.
Bīsties, bīsties, pidar baisais,
rukā, kamēr spēki sīkst.
Bīsties savas dzimtās vietas,
kur tev darbs un dzīvoklis,
bīsties lielās zemeslodes,
kurā visi šauj un piš..."
Tērgavoja tā ar Vaņu iesācēju Čikāgā
Ļaunais plīša lācēns Tedijs lielveikala plauktiņā
Tomēr nebīstieties, bērni:
viņš ir Ķīnas rotaļlieta.
Pasaule ir tikai spēle - visus čakarē un biedē.

***
Меркнет зрение - сила моя,
Два незримых алмазных копья;
Глохнет слух, полный давнего грома
И дыхания отчего дома;
Жестких мышц ослабели узлы,
Как на пашне седые волы;
И не светятся больше ночами
Два крыла у меня за плечами.

Я свеча, я сгорел на пиру.
Соберите мой воск поутру,
И подскажет вам эта страница,
Как вам плакать и чем вам гордиться
Как веселья последнюю треть
Раздарить и легко умереть,
И под сенью случайного крова
Загореться посмертно, как слово.