Достоевское
.
Двести лет, получается, вместе. Как-то скромен его юбилей. Мне же мастер хтонической жести с каждым годом родней и милей. Мне привычно клеймо святотатца, так что прямо скажу, господа: уважаю, но, страшно признаться, я его не любил никогда. Ряд обсессий, шершавости слога, страсть к еврейству и злобный оскал… Он как будто не чувствовал Бога, потому-то всю жизнь и искал.
Оппозиций, по-моему, ложных многовато. Герои — отстой. Памфлетист в нём сильней, чем художник,— что заметил ещё и Толстой. Невоспитан, во всём неумерен, отдохнуть от себя не даёт… Зло он чувствует, видит, умеет; как добряк, так всегда идиот. Верит собственным злобным химерам, подростковым убогим мечтам. Да, некрасовским этим размером — та-та-ТАМ, та-та-ТАМ, та-та-ТАМ! Перманентно страдая без гро́шей, плюс рулетка ещё заодно… Безусловно, он был нехороший. Драма в том, что хороших полно. А народ наш такой бедолажий, злой к соседям, терпимый к ярму,— наше дело его будоражить, а утешить найдётся кому.
Знать, он всё-таки чувствовал слово, если так его тексты фонят, раз не любят его, как живого,— я и сам далеко не фанат. В описании дьявольской мессы он действительно неповторим; хорошо, что написаны «Бесы»! Надо б «Ангелов» томом вторым: про охранку, доносчиков, слежку, неразлучных с ножом и кнутом палачей и попов вперемешку, и частично идейных притом, песнопения их пономарьи, с их тюрьмой, с приручённым судом — и глядящий на них из Швейцарьи идиот, помещённый в дурдом.
Он постиг наши вечные войны, сам участвовал в этой войне: Достоевский, тебя мы — достойны. Прочих — вряд ли, тебя же — вполне. Наслаждаться паденьем, подпольем, быть клопом, паразитом, блохой… Ты один нас действительно понял, потому что ты тоже плохой, и бесценный читательский опыт — этот бурный словесный поток, этот хриплый задушенный шёпот, неотступный сухой шепоток.
Да, плохой. Но не пошлый, не ложный, не с тупой показною сохой — невозможный, противный, тревожный, настоящий, бесспорный плохой! В этом мужество, в этом отвага! Непонятно, как терпит бумага! Даже Штирнеру, даже Рембо, даже Ницше так было слабо — в результате каких биохимий, тайных сходств, недоступных глазам, он увидел нас очень плохими и торжественно всем показал?
Непригляден и невыносим был. Оттого-то наш образ и символ не крестьянин с примерным двором, а безумный студент с топором. Ненавидел Тургенева-душку, но придумал же пару к нему: твой студент, зарубивший старушку, и мужик, утопивший Муму,— голос искренний, с самого низа, из подполья, из злого угла! Лишь калека, безногая Лиза, полюбить бы такого могла. Но уж так развелося хороших, безупречных и правильных, нах, в этих эппловских их макинтошах, в отутюженных чистых штанах, что и вправду порою охота, эту кодлу увидев кругом, с отрешённым лицом идиота стать всеобщим заклятым врагом!
Достоевский, ты русская жопа! Пахнет истиной каждый абзац. И приятно, что любит Европа эту жопу со страхом лобзать.
Стиль неряшлив, но дело не в стиле. Он отбросил надежду и лесть: все писатели русскому льстили — он один нас увидел как есть: черномазовы, сладость разврата! Правда, всё-таки вставил, пострел, одного симпатичного брата — про него дописать не успел. А не то бы, глядишь, и с Алёшей разобрался в манере своей…
Не хороший, отнюдь не хороший. И отдельно скажу как еврей: мы гордиться собою умеем — даже, можно сказать, из могил. Мне приятней считаться евреем, потому что он нас не любил.
«Новая газета», №125, 8 ноября 2021 года | |
![[info]](http://klab.lv/img/userinfo.gif){kind=small}
