(..) хотел бы изложить два базовых тезиса, на которых строится мое понимание российского общества. Первый касается деинституционализации: Россия не то чтобы вовсе не имеет социальных институтов, но — близко к этому.

Второй тезис вытекает из первого: в деинституционализированной среде очень высоко ценится определенность, и баланс между определенностью и неопределенностью становится важнейшей ценностью при любом социальном взаимодействии. Это увеличивает относительное доверие к тем людям, которых можно считать нашими, или своими, и снижает доверие к тем, которые могут восприниматься как чужие (..)

Bесьма популярен миф о том, что россияне пассивны. Это неверно: россияне агрессивно неподвижны. Это вполне содержательное различие. Пассивных людей может быть трудно увлечь, но их можно относительно легко подтолкнуть. Агрессивно неподвижных людей трудно сдвинуть с места в принципе, именно потому, что их неподвижность является рационально обоснованной стратегией. В среде, где отсутствуют социальные институты, мало (или даже вообще нет) проторенных и воспроизводимых путей к успеху. (..)

женщины в России в среднем значительно лучше справляются с обстоятельствами, чем мужчины. (..)

в современной России стремительно развиваются индивидуальные стратегии формирования идентичности. В Москве, и не только здесь, можно найти приверженцев любых веяний моды, направлений научной мысли, политических и социальных пристрастий и экономических идей, существующих в мире в целом. Молодые, образованные, динамичные и мобильные россияне, как и многие их соотечественники постарше, чувствуют себя частью глобальной среды, пожалуй, не в меньшей степени, чем локальной. (..)

Наиболее систематическая аргументация в пользу того, что развитие России определяется предшествующей исторической траекторией (path dependency), была предложена Олегом Хархординым, Юрием Афанасьевым и Ричардом Пайпсом. Независимо друг от друга они утверждают, что православная церковь и абсолютистские и патримониальные модели социальных взаимодействий «уходят корнями в неспособность российской государственности развиваться от частного к общественным институтам» (так пишет Пайпс) и, таким образом, порождают не консолидацию общества, а, по выражению Хархордина, диффузию гражданской жизни. (..)

российские граждане в своих решениях неизбежно исходят из факторов, действующих здесь и сейчас, и получается так, что именно эта сиюминутность придает смысл прошлому и формирует будущее. (..)

Чарльз Тилли задается вопросом: «как члены доверительных сетей (trust network) защищают себя и свои ресурсы от разграбления». Этот вопрос особенно актуален для России, где рейдерство стало доминирующей стратегией некоторых элитных групп. Ответ он находит путем широкого сравнительного исследования — защиту обеспечивает сочетание трех стратегий: «стратегия скрытности укрепляет границу между “своими” и посторонними путем утаивания и обмана. Стратегия отношений клиент—патрон… строится на покровительстве некоего обладающего властью патрона, который обеспечивает, обычно за весьма приличную мзду, защиту от других потенциальных грабителей. Притворство предполагает некоторый, минимально необходимый уровень согласия с требованиями и инструкциями правителей, чтобы избежать жесткого контроля и экспроприации». (..)

По сути, все эти стратегии представляют собой бегство от политики, потому что в системе, где они практикуются, политика — это игры хищников. Иными словами, то, что мы наблюдаем в России, можно интерпретировать как естественную реакцию и на правила поведения, работающие против сообщества и способствующие авторитаризму, и на способы реализации этого авторитарного правления. В таких условиях демократизация может быть описана как реинтеграция граждан в политику путем восстановления значимого политического сообщества. (..)

Самюэль Грин. Природа неподвижности российского общества.