Viss ir redzams

— Прошу прощения, — сказал я, — у вас в бутылке случайно не водка?

— Нет, — сказал человек, оборачиваясь, — это самогон.

Это был Чапаев.



Я вздрогнул от неожиданности.

— Василий Иванович!

— Здорово, Петька, — сказал он с широкой улыбкой. — Я смотрю, ты уже на ногах.

Я совершенно не помнил момента, когда мы перешли на «ты». Но я не помнил и многого другого. Чапаев глядел на меня с легким лукавством, на его лоб падала влажная прядь волос, а рубаха была расстегнута до середины живота. Вид у него был совершенно затрапезный и до такой степени не походил на тот образ, который сохранила моя память, что несколько секунд я колебался, думая, что это ошибка.

— Садись, Петька, садись, — сказал Чапаев и кивнул на соседнюю лавку.

— А вы, Василий Иванович, разве не в отъезде? — спросил я, садясь.

— Час назад вернулся, — сказал он, — и сразу в баню. В жару первое дело. Да что ты про меня спрашиваешь, ты про себя скажи. Как себя чувствуешь?

— Нормально, — сказал я.

— А то встал, надел папаху — и в город. Ты героя брось ломать. Что за слух тут такой идет, что у тебя память отшибло?

— Так и есть, — сказал я, стараясь не обращать внимание на его буффонаду с этими ненатуральными просторечиями. — А кто это вам успел сказать?

— Да Семен, кто же. Твой денщик. Ты правда что ли не помнишь ничего?

— Помню только, как на поезд в Москве садились, — сказал я, — а остальное как обрезало. Даже не помню, при каких обстоятельствах вы стали называть меня на «ты».

Чапаев несколько минут смотрел мне в лицо сощуренными глазами, глядя как бы сквозь меня.

— Да, — сказал он наконец, — вижу. Плохо дело. Я думаю, что ты, Петька, просто воду мутишь.

— Какую воду?

— Хочешь — мути, — загадочно сказал Чапаев, — дело молодое. А на «ты» мы с тобой перешли на станции Лозовая, незадолго перед боем.

— Что за бой такой, — сказал я и наморщился. — Какой раз уже слышу, а вспомнить ничего не могу. Только голова болеть начинает.

— Ну раз болеть начинает, не думай. Ты ж выпить хотел? Так выпей!

Чапаев опрокинул бутыль в стакан, наполнил его до краев и подвинул мне.

— Благодарствуйте, — сказал я с иронией и выпил. Несмотря на устрашающий мутный отлив, самогон оказался превосходным — кажется, он был настоян на каких-то травах.

— Луку хочешь?

— Сейчас нет. Но не исключаю, что через некоторое время дойду до состояния, когда смогу и даже захочу закусывать самогон луком.

— Чего грустный такой? — спросил Чапаев.

— Так, — ответил я, — мысли.

— Какие еще мысли?

— Неужели вам, Василий Иванович, правда интересно, о чем я думаю?

— А что ж, — сказал Чапаев, — конечно.

— Я, Василий Иванович, думаю о том, что любовь прекрасной женщины — это на самом деле всегда снисхождение. Потому что быть достойным такой любви просто нельзя.

— Чиво? — наморщась, спросил Чапаев.

— Да хватит паясничать, — сказал я. — Я серьезно.

— Серьезно? — спросил Чапаев. — Ну ладно. Тогда гляди — снисхождение всегда бывает от чего-то одного к чему-то другому. Вот как в этот овражек. От чего к чему это твое снисхождение сходит?

Я задумался. Было понятно, куда он клонит. Скажи я, что говорю о снисхождении красоты к безобразному и страдающему, он сразу задал бы мне вопрос о том, осознает ли себя красота и может ли она оставаться красотой, осознав себя в этом качестве. На этот вопрос, доводивший меня почти до безумия долгими петербургскими ночами, ответа я не знал. А если бы в виду имелась красота, не осознающая себя, то о каком снисхождении могла идти речь? Чапаев был определенно не прост.

— Скажем так, Василий Иванович, — не снисхождение чего-то к чему-то, а акт снисхождения, взятый сам в себе. Я бы даже сказал, онтологическое снисхождение.

— А енто логическое снисхождение где происходит? — спросил Чапаев, нагибаясь и доставая из-под стола еще один стакан.

— Я не готов говорить в таком тоне.

— Тогда давай еще выпьем, — сказал Чапаев.

Мы выпили. Несколько секунд я с сомнением смотрел на луковицу.

— Нет, — сказал Чапаев, отирая усы, — ты мне скажи, где оно происходит?

— Если вы, Василий Иванович, в состоянии говорить серьезно, скажу.

— Ну скажи, скажи.

— Правильнее сказать, что никакого снисхождения на самом деле нет. Просто такая любовь воспринимается как снисхождение.

— А где она воспринимается?

— В сознании, Василий Иванович, в сознании, — сказал я с сарказмом.

— То есть, по-простому говоря, в голове, да?

— Грубо говоря, да.

— А любовь где происходит?

— Там же, Василий Иванович. Грубо говоря.

— Вот, — сказал Чапаев удовлетворенно. — Ты, значит, спрашивал о том, как это… Всегда ли любовь — это снисхождение, так?

— Так.

— Любовь, значит, происходит у тебя в голове, да?

— Да.

— И это снисхождение тоже?

— Выходит, так, Василий Иванович. И что?

— Так как же ты, Петька, дошел до такой жизни, что спрашиваешь меня, своего боевого командира, всегда ли то, что происходит у тебя в голове, — это то, что происходит у тебя в голове, или не всегда?

— Софистика, — сказал я и выпил. — Софистика чистой воды. Да и вообще, я не понимаю, зачем я мучаю себя? Ведь все это уже было со мной в Петербурге, и молодая прекрасная женщина в темно-бордовом бархатном платье так же ставила пустой бокал на скатерть, и я точно так же лез за платком в карман…

Чапаев громко прокашлялся, заглушив мой голос. Я тихо договорил, обращаясь непонятно к кому:

— Чего же я хочу от этой девушки? Разве я не знаю, что в прошлое нельзя возвратиться? Можно мастерски подделать все его внешние обстоятельства, но никак нельзя вернуть себя прежнего, никак…

— Ой и здоров ты брехать, Петька, — сказал Чапаев и ухмыльнулся. — Бокал, платье.

— Вы что, Василий Иванович, — спросил я, с трудом сдерживаясь, — Толстого перечитывали недавно? Опроститься решили?

— Нам Толстых перечитывать незачем, — сказал Чапаев. — А если ты из-за Анки горюешь, так я тебе скажу, что ко всякой бабе свой подход нужен. По Анке сохнешь, да? Угадал?

Его глаза превратились в две узких хитрых щелочки. Потом он вдруг стукнул кулаком по столу.

— Да ты отвечай, когда тебя комдив спрашивает!

Мне определенно было не перешибить его сегодняшнего настроения.

— Неважно, — сказал я, — давайте, Василий Иванович, еще выпьем.

Чапаев тихо засмеялся и налил оба стакана.

Дальнейшие несколько часов я помню смутно. Я сильно опьянел. Кажется, разговор пошел о войне — Чапаев вспоминал первую мировую. Получалось у него довольно правдоподобно: он говорил о немецкой кавалерии, о каких-то позициях над рекой, о газовых атаках и мельницах, на которых сидят пулеметчики. В одном месте он даже пришел в сильное возбуждение и закричал, сверкая на меня глазами:

— Эх, Петька! Да ты знаешь хоть, как я воюю? Ты этого знать не можешь! Всего есть три чапаевских удара, понял?

Я механически кивал, но слушал невнимательно.

— Первый удар — где!

Он сильно стукнул кулаком по столу, так, что бутылка чуть не опрокинулась.

— Второй — когда!

Он опять с силой опустил кулак на доски стола.

— И третий — кто!

В другой ситуации я оценил бы его спектакль, но жара и самогон до того разморили меня, что, несмотря на его выкрики и удары по столу, я скоро заснул прямо на лавке, а когда проснулся, за окном было уже темно и слышно было, как где-то вдалеке блеют овцы.

Подняв голову со стола, я оглядел комнату. У меня было ощущение, что я нахожусь в каком-то питерском трактире для кучеров. На столе появилась керосиновая лампа. Чапаев все так же сидел напротив со стаканом в руке, что-то напевал себе под нос и глядел в стену. Его глаза были почти так же мутны, как самогон в бутылке, которая уже опустела наполовину. Поговорить с ним в его тоне, что ли, подумал я и с преувеличенной развязностью стукнул кулаком по столу.

— А вот вы скажите, Василий Иванович, только как на духу. Вы красный или белый?

— Я? — спросил Чапаев, переводя на меня взгляд. — Сказать?

Он взял со стола две луковицы и принялся молча чистить их. Одну он ободрал до белизны, а со второй снял только верхний слой шелухи, обнажив красно-фиолетовую кожицу.

— Гляди, Петька, — сказал он, кладя их на стол перед собой. — Вот перед тобой две луковицы. Одна белая, а другая красная.

— Ну, — сказал я.

— Посмотри на белую.

— Посмотрел.

— А теперь на красную.

— И чего?

— А теперь на обе.

— Смотрю, — сказал я.

— Так какой ты сам — красный или белый?

— Я? То есть как?

— Когда ты на красную луковицу смотришь, ты красным становишься?

— Нет.

— А когда на белую, становишься белым?

— Нет, — сказал я, — не становлюсь.

— Идем дальше, — сказал Чапаев. — Бывают карты местности. А этот стол — упрощенная карта сознания. Вот красные. А вот белые. Но разве оттого, что мы сознаем красных и белых, мы приобретаем цвета? И что это в нас, что может приобрести их?

— Во вы загнули, Василий Иванович. Значит, ни красные, ни белые. А кто тогда мы?

— Ты, Петька, прежде чем о сложных вещах говорить, разберись с простыми. Ведь «мы» — это сложнее, чем «я», правда?

— Правда, — сказал я.

— Что ты называешь «я»?

— Видимо, себя.

— Ты можешь мне сказать, кто ты?

— Петр Пустота.

— Это твое имя. А кто тот, кто это имя носит?

— Ну, — сказал я, — можно сказать, что я — это психическая личность. Совокупность привычек, опыта… Ну знаний там, вкусов.

— Чьи же это привычки, Петька? — проникновенно спросил Чапаев.

— Мои, — пожал я плечами.

— Так ты ж только что сказал, Петька, что ты и есть совокупность привычек. Раз эти привычки твои, то выходит, что это привычки совокупности привычек?

— Звучит забавно, — сказал я, — но, в сущности, так и есть.

— А какие привычки бывают у привычек?

Я почувствовал раздражение.

— Весь этот разговор довольно примитивен. Мы ведь начали с того, кто я по своей природе. Если угодно, я полагаю себя… Ну скажем, монадой. В терминах Лейбница.

— А кто тогда тот, кто полагает себя этой мандой?

— Монада и полагает, — ответил я, твердо решив держать себя в руках.

— Хорошо, — сказал Чапаев, хитро прищуриваясь, — насчет «кто» мы потом поговорим. А сейчас, друг милый, давай с «где» разберемся. Скажи-ка мне, где эта манда живет?

— В моем сознании.

— А сознание твое где?

— Вот здесь, — сказал я, постучав себя по голове.

— А голова твоя где?

— На плечах.

— А плечи где?

— В комнате.

— А где комната?

— В доме.

— А дом?

— В России.

— А Россия где?

— В беде, Василий Иванович.

— Ты это брось, — прикрикнул он строго. — Шутить будешь, когда командир прикажет. Говори.

— Ну как где. На Земле.

Мы чокнулись и выпили.

— А Земля где?

— Во Вселенной.

— А Вселенная где?

Я секунду подумал.

— Сама в себе.

— А где эта сама в себе?

— В моем сознании.

— Так что же, Петька, выходит, твое сознание — в твоем сознании?

— Выходит так.

— Так, — сказал Чапаев и расправил усы. — А теперь слушай меня внимательно. В каком оно находится месте?

— Не понимаю, Василий Иванович. Понятие места и есть одна из категорий сознания, так что…

— Где это место? В каком месте находится понятие места?

— Ну, скажем, это вовсе не место. Можно сказать, что это ре…

Я осекся. Да, подумал я, вот куда он клонит. Если я воспользуюсь словом «реальность», он снова сведет все к моим мыслям. А потом спросит, где они находятся. Я скажу, что у меня в голове, и… Гамбит. Можно, конечно, пуститься в цитаты, но ведь любая из систем, на которые я могу сослаться, подумал вдруг я с удивлением, или обходит эту смысловую брешь стороной, или затыкает ее парой сомнительных латинизмов. Да, Чапаев совсем не прост. Конечно, есть беспроигрышный путь завершить любой спор, классифицировав собеседника, — ничего не стоит заявить, что все, к чему он клонит, прекрасно известно, называется так-то и так-то, а человеческая мысль уже давно ушла вперед. Но мне стыдно было уподобляться самодовольной курсистке, в промежутке между пистонами немного полиставшей философский учебник. Да и к тому же не я ли сам говорил недавно Бердяеву, заведшему пьяный разговор о греческих корнях русского коммунизма, что философию правильнее было бы называть софоложеством?

Чапаев хмыкнул.

— А куда это вперед может уйти человеческая мысль? — спросил он.

— А? — растерянно сказал я.

— Вперед чего? Где это «впереди»?

Я решил, что по рассеянности заговорил вслух.

— Давайте, Василий Иванович, по трезвянке поговорим. Я же не философ. Лучше выпьем.

— Был бы ты философ, — сказал Чапаев, — я б тебя выше, чем навоз в конюшне чистить, не поставил бы. А ты у меня эскадроном командуешь. Ты ж все-все под Лозовой понял. Чего это с тобой творится? От страха, что ли? Или от радости?

— Не помню ничего, — сказал я, ощутив вдруг странное напряжение всех нервов. — Не помню.

— Эх, Петька, — вздохнул Чапаев, разливая самогон по стаканам. — Не знаю даже, как с тобой быть. Сам себя пойми сначала.

Мы выпили. Механическим движением я взял со стола луковицу и откусил большой кусок.

— Не пойти ли нам подышать перед сном? — спросил Чапаев, закуривая папиросу.

— Можно, — ответил я, кладя луковицу на стол.

...