Дмитрий Сумароков
Просто сидеть в cafe,
слушать радио (Wolfgang Press),
размышляя о возвратных формах глагола,
пульсирующих вертолетах в небе
и о девочке, свалившей(ся) с моста
в объятья рыбака, похоже.

Просто быть, как всегда,
привычным отражением в витрине,
голосом ребенка (лет шести),
каплей дождика снизу вверх,
просто так, из вредности,
от нежелания вообще хотеть.

От, в частности, равнодушия
односоставных предложений:
равнодушно предложенный кофе,
равнодушно лежащая пыль,
равнодушно вылитые кому-нибудь на спину
остатки вчерашнего дня,



неважно кому - арабу
с наклейки на кофейной банке
или тому же арабу,
застреленному на пляже
беллетристом Камю
(якобы посторонний прошел).

Пнуть газетный обрывок,
влетевший оттуда сюда,
сделав вывод, что самое время
(девчонка опять на мосту)
провести это самое время
в этом самом cafe,

глазея ни на кого,
на первые встречные ноги,
на фрагменты белого шарфика на
колесе BMW (Айседора, привет),
внимая шарканью вне,
там, за стеклянной дверью,

здесь - седеющей тощей блондинке,
прикончившей гамбургер и (мысленно)
всех, кто когда-либо знал ее,
вычисляя о мужчинах примерно так:
трамвай плюс рельсы плюс масло, -
источник неявной угрозы,

как тот бесстыжий араб
(встал, отряхнулся, ушел, спасибо),
как жужжащий в засаде город-миксер,
как слишком уж подозрительно низко
пролетевший аэроплан
(девчонка, кстати, упала с моста).

И, конечно, еще кто-то нервный,
привносящий внутрь запах растерянности,
отчего сразу умолкают за столиками,
за пепельницами, за оранжевыми напитками
желто-фиолетовые шизофреники,
и валятся на пол: барные безделушки,

какой-то побитый молью олд фэшн,
цветные бумажки, лысый гурман -
вдруг всех засосала тишина,
на 3-4 секунды, специально их выгадав
затем, чтоб выдохнуть:
"Здравствуйте, Некто по имени N".

Он, разумеется, извинился
за причиненное беспокойство,
печально обвисшие фалды
рассказали о многом, если не обо всем:
он весьма одинок, но иначе не может,
но выручают философичность и остроумие

(тут же удачно пошутил о погоде),
а что лысый гурман скончался,
так это даже лучше -
больше не будет лысеть,
больше не будет чавкать,
будет меньше, не будет вообще.

(Часы показали шесть,
Некто N показал язык,
а лысый ему из-под стола - фигу.)
Процент сумасшедших в этом,
казалось бы, правильном (геометрически)
помещении неприятно возрос,

когда вошел полицейский,
держа за руку (кого бы вы думали?)
девчонку с моста, кого ж еще,
вынутую (рецидивистка) из лодки
с рассерженным рыбаком,
листавшим себе Пруста в мягкой обложке,

прихлебывающим себе перно,
похрустывая себе кукурузной галетой,
а откуда-то с неба назойливо, без
объявления в газете, регулярным десантом
сыплются сопливые замарашки,
будто других мостов мало!

Полицейский хмыкнул, поправил портупею
и, решившись, перевел стрелки часов
обратно, к началу, к детству,
когда рыбак-рыбачок-рыбачонок
не пьянствовал сильно, не шаркал,
не мучил рыб, не нарушал чего-то еще,

ну, не сморкался, что ли, оттуда,
из вчерашнего дня за спиной,
из кофейной чашки для кофе,
из угла для зонтика в углу
и из прочих несложных мест -
чтобы можно было спокойно

продолжать находиться в cafe,
высматривать первые встречные ноги,
щелкать взглядом зазевавшихся воробьев
сквозь привычное отражение в витрине,
сквозь голос ребенка (лет шести),
сквозь состарившегося бога, сквозь всех.

Или лепить из салфетки собачку,
придумывая ей прозвища
(Клер, Мари, Энн, Нэнси, Джеки),
выгуливать по тарелке ее,
брезгливо обнюхавшую пепельницу,
пометившую вилку изящным факсимиле.

И (вовремя увернувшись от вопроса:
"Который час?") встать, отряхнуться
и уйти куда подальше
от сломанной девочки,
сросшихся мостом берегов,
окончательно пустой чашки,

вывернутой сперва так, потом - эдак,
от N-полицейского и N-рыбака,
от доставшего все же шарканья
рук и ног, звона битой посуды,
от всех этих надоедливых психов -
просто встать и уйти, прочь, совсем.