В седьмом месяце года стоит невыносимая жара. Всюду подняты створки
ситоми, но даже ночью трудно уснуть.
Проснешься посреди ночи, когда в небе ослепительно сияет луна, и
смотришь на нее, не вставая с ложа, -- до чего хороша!
Но прекрасна и безлунная ночь. А предрассветный месяц? К чему здесь
лишняя похвала!
Как приятно, когда свежая цветная циновка постелена на гладко
отполированных досках пола, возле самой веранды. Церемониальный занавес
неразумно помещать в глубине покоя, его место -- возле приоткрытых ситоми,
не то на душе становится тревожно.
Возлюбленный, верно, уже удалился. Дама дремлет с головой накрывшись
светло-лиловой одеждой на темной подкладке. Верхний шелк уже, кажется,
слегка поблек? Или это отливает глянцем густо окрашенная и не слишком мягкая
парча? На даме нижнее платье из шелка цвета амбры или, может быть, палевого
шелка-сырца, алые шаровары. Пояс еще не завязан, его концы свисают из-под
платья. Пряди разметанных волос льются по полу волнами... С первого взгляда
можно понять, какие они длинные.
В предутреннем тумане мимо проходит мужчина, возвращаясь домой после
любовной встречи. На нем шаровары из переливчатого пурпурно-лилового шелка, сверху наброшена
"охотничья одежда", такая прозрачная, словно бы и нет ее. Под легким светлым
платьем сквозят алые нижние одежды. Блестящие шелка смочены росой и обвисли
в беспорядке. Волосы на висках растрепаны, и он глубже надвинул на лоб свою
шапку цвета вороного крыла. Вид у него несколько подгулявший. Возвращаясь от
своей возлюбленной, он полон заботы. Надо написать ей письмо как можно
скорее, "пока не скатились капли росы с утреннего вьюнка", думает он,
напевая по дороге: "На молодых ростках конопли..." Но вдруг он видит, что
верхняя створка ситоми приподнята. Он чуть отодвигает край шторы и
заглядывает внутрь.
"Должно быть, с этого ложа только что встал возлюбленный... И, может
быть, как я, он сейчас по дороге домой любуется блеском утренней росы..."
Эта мысль кажется ему забавной. У изголовья женщины, замечает он, брошен
широко раскрытый веер, бумага отливает пурпуром, планки из дерева магнолии.
На полу возле занавеса рассыпаны в беспорядке сложенные в несколько раз
листки бумаги Митиноку, светло-голубые или розовые. Дама замечает
присутствие чужого, она выглядывает из-под наброшенной на голову одежды.
Мужчина, улыбаясь, смотрит на нее. Он не из тех, кого надо избегать, но дама
не хочет встречи с ним. Ей неприятно, что он видел ее на ночном ложе.
-- В долгой дреме после разлуки? -- восклицает он, перегнувшись до
половины через нижнюю створку ситоми.
-- В досаде на того, кто ушел раньше, чем выпала роса, -- отвечает
дама.
Может быть, и не следовало писать о таких безделицах как о чем-то
значительном, но разговор их, право, был очень мил. Мужчина придвигает своим
веером веер дамы и нагибается, чтобы его поднять, но дама пугается, как бы
он не приблизился к ней. С сильно бьющимся сердцем она поспешно прячется в
глубине покоя.
Мужчина поднимает веер и разглядывает его.-- От вас веет холодом, --
бросает он с легким оттенком досады.
Но день наступил, слышен людской говор, и солнце уже взошло. Только что
он тревожился, успеет ли написать послание любимой, пока еще не рассеялся
утренний туман, и вот уже совесть упрекает его за небрежение. Но тот, кто
покинул на рассвете ложе этой дамы, не столь забывчив. Слуга уже принес от
него письмо, привязанное к ветви хаги. На цветах еще дрожат капли росы. Но
посланный не решается отдать письмо, ведь дама не одна. Бумага цвета амбры
пропитана ароматом и сладко благоухает. Дольше медлить неловко, и мужчина
уходит, улыбаясь при мысли, что в покоях его возлюбленной могло после
разлуки с ним, пожалуй, случиться то же самое.