:
Вопрос о существовании Бога сегодня, как представляется, решён усилиями президентов Путина и Буша (отчасти с бен Ладеном). В том, что Бог существует, сомневаться с точки зрения карьеры и бизнеса, с точки зрения проживания среди коренного населения сегодня не принято. Как раньше говорили, Бог есть, и это медицинский факт, разночтения возникают лишь по тому, кому Он больше благоволит. Однако в русле этого открытия можно двигаться и дальше. Я бы хотел поделиться своим опытом о существовании ангелов.
Я тут оказался в состоянии крайней тяжести в реанимации больницы завода ЗиЛ. Как раз за неделю до этого папа римский заявил, что последние исследования показали – чистилища не существует, есть только ад и рай, и если бы не это фундаментальное открытие, я бы мог с чистой совестью заявить, что оказался в чистилище. Личное моё дело было дохлым. Сердце у меня практически не билось, дышать я тоже не мог. Волею случая я не умер в тот же день, поскольку мимо меня прошёл доктор Илья Борисович Райхман, который в силу своей гениальности понял, что со мной (это называлось перикардит). Он некоторое время походил вокруг меня кругами, а потом сказал, что вообще-то выход есть. Если проткнуть диафрагму, лёгкие и сердечную сумку иглой, но при этом не попасть в само сердце, то тогда жидкость, которой была забита моя сердечная сумка, можно откачать. Для этого нужен рентген, но у него нет рентгена. Честно сказать, у него нет и такой длинной иглы (сантиметров 15). Но иглу он готов поискать. Он честно меня предупредил, что сильно рискует, потому что если я умру просто так, то это будет естественно, а если он случайно проткнёт мне сердце, то это будет на его совести.
Когда через десять дней в клинике в Швейцарии я рассказывал, что именно он сделал, мне никто не верил. Я рассказывал это по-английски и по-французски сам, а потом по-итальянски и по-немецки через переводчика, но всё равно мне не верил ни один швейцарский врач. Илья Борисович нашёл иглу, которая, по-моему, лежала в больнице ЗиЛа лет сорок (у неё было такое характерное завершение там, где она крепится к шприцу, со следами от пассатижей, которыми её, видимо, отрывали от последнего в её жизни шприца. По-моему, этой технологии уже не существует со времён товарища Маленкова). Иглу он наточил. Потом он её долго варил в кастрюльке. Потом посмотрел на неё с крайним неодобрением и на меня примерно так же. Пожал плечами и начал её в меня втыкать.
Действительно без рентгена. то ли по звуку, то ли по гениальной интуиции, он медленно продвигал этот снаряд сначала через кожу, потом через что-то хрустнувшее, а потом я уже не могу сказать через что, потому что процесс был необычным по ощущениям. И она всё уходила туда и уходила. И в тот момент, когда осталась только головка, которую ухватывают пассатижами, из неё вдруг брызнуло нечто, живо напоминающее напиток, который продавали в детстве и который назывался "крем-сода". "Надо же! – удивился Илья Борисович. – Попал".
Жидкость стали собирать в разные баночки и мензурки, Илья Борисович потирал руки, процесс пошёл. Потом он взял одну мензурку, понюхал, посмотрел на свет и сказал: "Слушай, а где тебя инфицировали стафилококком?" Я даже плечами не мог пожать, насаженный на эту иголку, как жук в гербарии. "Спорю – стафилококк. Сделают анализ – выиграю". Действительно, через час анализ сделали, и он выиграл. То есть он определил не только факт инфицирования, а ещё и тип микроба по запаху и на вид.
Но нет, я не считаю Илью Борисовича Райхмана ангелом. Возможно, он был архангелом, возможно, просто человеческим гением, посланным ко мне высшими силами. Для того, чтобы понять, что со мной, и меня спасти, ему понадобилось 40 минут, считая и время, потраченное на поиски и дезинфекцию иголки. Через неделю пятеро его швейцарских коллег потратили на то же самое 26 часов беспрерывной работы и просто падали от усталости, когда всё закончилось. А с Райхманом всё было жёстче. Часа через два он подошёл ко мне и сказал вот что. "Значит, так. У тебя инфицировано той же дрянью 96% лёгких, печень и почки. То, что я откачал, обратно нальётся через неделю, и сердце остановится. Я с завтрашнего дня ухожу на ФПК. Больше здесь тебя лечить некому. Так что смотри. Неделя у тебя есть".
Нет, я не буду здесь рассказывать про друзей из газеты "Коммерсантъ", которые вывезли меня из России путём десантирования непосредственно в больницу ЗиЛ бригады швейцарского горно-спасательного самолёта, которая меня уже в полубессознательном состоянии пронесла через нашу охрану с резиновыми дубинами (потому что больница ЗиЛ – режимный объект, куда родственников пускают через КПП, и не к больным, а к надзирателям, которые по недоразумению называются врачами) и через пять часов положила в реанимацию в Лозанне. Это – кадры из боевика, а я хотел рассказать про ангелов.
После того, как Илья Борисович откачал из меня литр жидкого стафилококка и исчез, я стал воспринимать окружающую действительность. Это был большой зал, сделанный из промышленных бетонных конструкций, окрашенных когда-то белой краской. В зале стояли железные кровати с решётками по бокам. Больше всего они напоминали горизонтальные клетки. В кроватях лежали голые люди. Им запрещено было брать с собой что-либо из прошлой жизни, не только мобильные телефоны, но даже бельё. Их накрывали рваными простынями со следами чьей-то неотстиранной крови, мочи и кала. Простыни были маленькими и не могли прикрыть всё тело.
Медперсонал трёх типов. Во-первых, при больнице была церковь. Очевидно, зарплата санитара в России такова, что работа здесь возможна только как христианский подвиг. Это были очень религиозные люди, чаще – большие семьи, одетые во что-то вязаное или домотканое, исключающее любые представления о гигиене. Эти были самые добрые, они поправляли простыни и утешали тех, кто готов был их слушать. Уколов они не делали и вообще к привычной медицине относились скептически. Они настраивали голых страждущих на правильный лад. "Что ж, Григорий Исаакович, – обратилась ко мне большая сердобольная женщина в синей вязаной кофте, посмотрев мою историю болезни. – Сорок лет вы прожили. Пора уже уступать место молодым. Вы причащаться когда будете?"
Второй тип были какие-то среднеазиатские люди – то ли узбеки, то ли киргизы. К ночи их становилось больше, они доедали всё, что не доели больные. Этим людям, видимо, очень тяжело жилось в Москве. Иначе я не знаю, чем объяснить их ненависть к больным, которым вообще-то было очень плохо. Они ходили по палатам в чувяках, от которых ужасно пахло. У них была феноменальная техника укола. Укол делался с замахом, строго перпендикулярно телу, с каким-то воинственным всхлипом. Мне давали обезболивающее. Я пережил инфаркт, после, в Швейцарии – операцию с вскрыванием грудной клетки, но никогда не было так больно, как от этих уколов обезболивающего. Стиснув зубы, я стонал по часу.
Но подлинным праздником этих детей Востока была клизма. Всем заключённым в железные кровати было запрещено пользоваться туалетом. Каждый вечер им ставили клизму. Всем вместе, мужчинам, женщинам, без разницы, – все лежали рядом – эти садисты вгоняли в зад зазубренные шланги и лили туда холодную воду из-под крана. Это было так страшно, что даже и не реально. Одно спасало – видимо, днём с этими восточными людьми в городе происходило нечто такое, отчего они понимали, что к ещё полуживым русским лучше не вязаться, а подождать, пока сами сдохнут. Довольно крупную таджикскую женщину, подошедшую ко мне с этим прибором и, не слушая никаких моих протестов, стащившую с меня простыню, я, собрав все силы, что оставались, ударил ногой в грудь пяткой, со всего маху – она даже отлетела. Я ударил женщину впервые в жизни. И ничего. Она даже ничего не сказала. Просто больше ко мне не подходила – ни с едой, ни с лекарствами, ни с клизмой.
Ну а третьим типом были врачи. Это были студенты, по-моему, курса третьего. Они ничего не могли. Они даже не пытались. Наверное, по замыслу они должны были кому-то ассистировать, но ассистировать было некому. Начиная с пятницы и по понедельник ни одного врача старше 25 лет я там не видел.
И вот, когда я лёг в эту реанимационную палату, в ней было девять человек. Потом умер тот, который лежал за бетонной колонной справа. Он сначала тихо лежал, потом начал хрипеть. Я сам умею так хрипеть – когда идёт инфаркт и сердце рвётся, качает кровь, а тромб пропихнуть не может, получается как раз такой звук. Прибежал врач, пацанёнок лет 18, сделал ему укол. Он продолжал хрипеть. Потом хрип стал мокрым. Потом он застонал. Потом умолк. Простыню на нём перетянули так, что лицо прикрыли, а ноги, наоборот, вылезли, он ещё полежал так у колонны, а через полчаса его увезли.
Потом стал умирать человек, который в прошлом был председателем колхоза. Он со мной успел познакомиться и что-то рассказывал о реке, у которой жил. Потом одышка у него стала сильнее, слова короче, потом он откинулся на подушку и тоже захрипел. Но мимо проходил Илья Борисович. Он с ним что-то такое поделал, что-то вколол, и тот вдруг заснул, а проснулся утром. Он сел в кровати, увидел меня, узнал. "Давай, Григорий, чай пить!" – сказал он мне, хотя никакого чая в этой больнице не было. Он посмотрел на потолок, где днём и ночью светились лампы дневного света, и сказал: "Смотри, рыбы. Дохлые рыбы. У всех брюхо белое, а мы на дне". А потом опять захрипел, только Ильи Борисовича уже не было. Он довольно быстро умер – минут за десять.
Вместо него поставили кровать с большой белой голой женщиной, которая частично вываливалась за железные решётки. Она, видимо, ещё по дороге начала умирать и задыхаться, потому что язык её кто-то перехватил куском бинта и привязал к уху, чтобы не западал. На этот раз стажёр, который взялся её откачивать, решил применять искусственное дыхание. Это был сильный парень. Он мял её большую грудь, которая свешивалась с края кровати, как полиэтиленовый мешок с водой, и иногда она начинала дышать. Он тогда останавливался, переводил дух, но она тут же переходила на хрип, а её кардиограмма опять превращалась в прямую линию. Ей-ей, если бы этот парень знал ну хоть ещё один какой-нибудь приём, он бы её откачал. Но он умел только делать искусственное дыхание. И у него кончились силы раньше, чем она задышала. Он ушёл, а на её голом теле ещё долго высыхал его холодный пот.
В общем, из девяти стартовавших со мной в чистилище вначале умерло четверо. Но всё время подвозили новых, и я стал сбиваться со счёта. По-моему, в итоге счёт в пользу команды умерших стал 8/4. А на место этой с подвязанным языком привезли Ольгу Петровну. Ольге Петровне, как она сообщила христианскому медбрату, было 85 лет. В ней было 32 килограмма весу и 147 см росту. На простыню ей разоряться не стали, прикрыли косыночкой. У неё был инфаркт – шестой или седьмой в жизни. Я сразу понял – до вечера не доживёт.
Но она дожила. Голая, мёрзнущая, она лежала в своей железной клетке со слишком широкими для неё прутьями, под косынкой, в очках, и напоминала больного кузнечика. Но она всё время улыбалась. "Как вы себя чувствуете?" – спросил её медбрат из прихожан, большой специалист по уговорам на последнее причастие. "Прекрасно! – радостно ответила она. – Большое вам спасибо за заботу!" Он даже не нашёлся что ответить. Она заснула, и я заснул. Из отведённых мне Ильёй Борисовичем шести дней оставалось два. Позвонить никому я не мог, у меня давно отобрали мобильник. Сердце билось уже с ощутимым трудом. Лёгкие не дышали, кислородная маска не давала кислорода. Спасения не было.
Будили в чистилище вопреки всякой логике в шесть. Это был чисто формальный момент – разносили холодную овсяную кашу на воде. Я до этой мерзости даже дотронуться не мог и просто перевернулся на другой бок и стал дальше ожидать окончания срока. В реанимации вдруг стало очень тихо. И тут в тишине раздался звонкий, молодой, счастливый и восхищённый голос Ольги Петровны: "Какая дивная каша! Как вкусно! Спасибо вам огромное!" Это было настолько фантастично, что из всего надзирательного народа собрался консилиум. И он постановил перевести Ольгу Петровну из реанимации в обычную палату. Как выздоровевшую. На долечивание. И пришли санитары, и повезли её. "Не волнуйтесь, – сказала она мне на прощание. – Вас тоже сегодня отсюда увезут."
Затемнёнными мозгами, куда, как потом выяснилось в Лозанне, уже тоже начал пробираться стафилококк, я понимал, что этого не могло быть. Она со своим шестым инфарктом, чудовищной дистрофией, отсутствием какого-либо лечения не могла тут выжить. Её привозили умирать. Но вот её увозили не в морг, а в палату, где, говорят, давали собственную одежду, одеяло, а родственники могли приносить еду. Она выжила.
Я не знаю, кто придумал советскую реанимацию. Может быть, это был лично Сталин, может быть, Берия, может, здесь не обошлось без комплексного изучения опыта советских и немецких концлагерей. Надо бы у кого-то это выяснить, ведь смерть сама по себе довольно страшная штука, и нет никакой необходимости обставлять её такой вопиющей мерзостью. Но вот когда вдруг через всё это непонятным образом прорвалась швейцарская спасательная бригада, меня вынули из клетки, одели, к чему-то подключили, дали телефон и вопреки каким-то воплям о том, что они отказываются отмечать мне бюллетень, повезли в Домодедово и перегрузили в медицинский самолёт, я вдруг понял, для чего всё это показали именно мне. Я видел ангела – Ольгу Петровну. Она прошла через чистилище легко, как через райский сад, и не только не мучилась, а просто в силу своей безгрешности не заметила, что её мучают. Ей никто не помогал, ей не высылали на помощь гениальных врачей и швейцарских спасателей – она просто спокойно вошла и вышла. Так что ангелы тоже есть. И это – подчёркиваю со знанием дела – простой медицинский факт.
GQ январь 2007
Я тут оказался в состоянии крайней тяжести в реанимации больницы завода ЗиЛ. Как раз за неделю до этого папа римский заявил, что последние исследования показали – чистилища не существует, есть только ад и рай, и если бы не это фундаментальное открытие, я бы мог с чистой совестью заявить, что оказался в чистилище. Личное моё дело было дохлым. Сердце у меня практически не билось, дышать я тоже не мог. Волею случая я не умер в тот же день, поскольку мимо меня прошёл доктор Илья Борисович Райхман, который в силу своей гениальности понял, что со мной (это называлось перикардит). Он некоторое время походил вокруг меня кругами, а потом сказал, что вообще-то выход есть. Если проткнуть диафрагму, лёгкие и сердечную сумку иглой, но при этом не попасть в само сердце, то тогда жидкость, которой была забита моя сердечная сумка, можно откачать. Для этого нужен рентген, но у него нет рентгена. Честно сказать, у него нет и такой длинной иглы (сантиметров 15). Но иглу он готов поискать. Он честно меня предупредил, что сильно рискует, потому что если я умру просто так, то это будет естественно, а если он случайно проткнёт мне сердце, то это будет на его совести.
Когда через десять дней в клинике в Швейцарии я рассказывал, что именно он сделал, мне никто не верил. Я рассказывал это по-английски и по-французски сам, а потом по-итальянски и по-немецки через переводчика, но всё равно мне не верил ни один швейцарский врач. Илья Борисович нашёл иглу, которая, по-моему, лежала в больнице ЗиЛа лет сорок (у неё было такое характерное завершение там, где она крепится к шприцу, со следами от пассатижей, которыми её, видимо, отрывали от последнего в её жизни шприца. По-моему, этой технологии уже не существует со времён товарища Маленкова). Иглу он наточил. Потом он её долго варил в кастрюльке. Потом посмотрел на неё с крайним неодобрением и на меня примерно так же. Пожал плечами и начал её в меня втыкать.
Действительно без рентгена. то ли по звуку, то ли по гениальной интуиции, он медленно продвигал этот снаряд сначала через кожу, потом через что-то хрустнувшее, а потом я уже не могу сказать через что, потому что процесс был необычным по ощущениям. И она всё уходила туда и уходила. И в тот момент, когда осталась только головка, которую ухватывают пассатижами, из неё вдруг брызнуло нечто, живо напоминающее напиток, который продавали в детстве и который назывался "крем-сода". "Надо же! – удивился Илья Борисович. – Попал".
Жидкость стали собирать в разные баночки и мензурки, Илья Борисович потирал руки, процесс пошёл. Потом он взял одну мензурку, понюхал, посмотрел на свет и сказал: "Слушай, а где тебя инфицировали стафилококком?" Я даже плечами не мог пожать, насаженный на эту иголку, как жук в гербарии. "Спорю – стафилококк. Сделают анализ – выиграю". Действительно, через час анализ сделали, и он выиграл. То есть он определил не только факт инфицирования, а ещё и тип микроба по запаху и на вид.
Но нет, я не считаю Илью Борисовича Райхмана ангелом. Возможно, он был архангелом, возможно, просто человеческим гением, посланным ко мне высшими силами. Для того, чтобы понять, что со мной, и меня спасти, ему понадобилось 40 минут, считая и время, потраченное на поиски и дезинфекцию иголки. Через неделю пятеро его швейцарских коллег потратили на то же самое 26 часов беспрерывной работы и просто падали от усталости, когда всё закончилось. А с Райхманом всё было жёстче. Часа через два он подошёл ко мне и сказал вот что. "Значит, так. У тебя инфицировано той же дрянью 96% лёгких, печень и почки. То, что я откачал, обратно нальётся через неделю, и сердце остановится. Я с завтрашнего дня ухожу на ФПК. Больше здесь тебя лечить некому. Так что смотри. Неделя у тебя есть".
Нет, я не буду здесь рассказывать про друзей из газеты "Коммерсантъ", которые вывезли меня из России путём десантирования непосредственно в больницу ЗиЛ бригады швейцарского горно-спасательного самолёта, которая меня уже в полубессознательном состоянии пронесла через нашу охрану с резиновыми дубинами (потому что больница ЗиЛ – режимный объект, куда родственников пускают через КПП, и не к больным, а к надзирателям, которые по недоразумению называются врачами) и через пять часов положила в реанимацию в Лозанне. Это – кадры из боевика, а я хотел рассказать про ангелов.
После того, как Илья Борисович откачал из меня литр жидкого стафилококка и исчез, я стал воспринимать окружающую действительность. Это был большой зал, сделанный из промышленных бетонных конструкций, окрашенных когда-то белой краской. В зале стояли железные кровати с решётками по бокам. Больше всего они напоминали горизонтальные клетки. В кроватях лежали голые люди. Им запрещено было брать с собой что-либо из прошлой жизни, не только мобильные телефоны, но даже бельё. Их накрывали рваными простынями со следами чьей-то неотстиранной крови, мочи и кала. Простыни были маленькими и не могли прикрыть всё тело.
Медперсонал трёх типов. Во-первых, при больнице была церковь. Очевидно, зарплата санитара в России такова, что работа здесь возможна только как христианский подвиг. Это были очень религиозные люди, чаще – большие семьи, одетые во что-то вязаное или домотканое, исключающее любые представления о гигиене. Эти были самые добрые, они поправляли простыни и утешали тех, кто готов был их слушать. Уколов они не делали и вообще к привычной медицине относились скептически. Они настраивали голых страждущих на правильный лад. "Что ж, Григорий Исаакович, – обратилась ко мне большая сердобольная женщина в синей вязаной кофте, посмотрев мою историю болезни. – Сорок лет вы прожили. Пора уже уступать место молодым. Вы причащаться когда будете?"
Второй тип были какие-то среднеазиатские люди – то ли узбеки, то ли киргизы. К ночи их становилось больше, они доедали всё, что не доели больные. Этим людям, видимо, очень тяжело жилось в Москве. Иначе я не знаю, чем объяснить их ненависть к больным, которым вообще-то было очень плохо. Они ходили по палатам в чувяках, от которых ужасно пахло. У них была феноменальная техника укола. Укол делался с замахом, строго перпендикулярно телу, с каким-то воинственным всхлипом. Мне давали обезболивающее. Я пережил инфаркт, после, в Швейцарии – операцию с вскрыванием грудной клетки, но никогда не было так больно, как от этих уколов обезболивающего. Стиснув зубы, я стонал по часу.
Но подлинным праздником этих детей Востока была клизма. Всем заключённым в железные кровати было запрещено пользоваться туалетом. Каждый вечер им ставили клизму. Всем вместе, мужчинам, женщинам, без разницы, – все лежали рядом – эти садисты вгоняли в зад зазубренные шланги и лили туда холодную воду из-под крана. Это было так страшно, что даже и не реально. Одно спасало – видимо, днём с этими восточными людьми в городе происходило нечто такое, отчего они понимали, что к ещё полуживым русским лучше не вязаться, а подождать, пока сами сдохнут. Довольно крупную таджикскую женщину, подошедшую ко мне с этим прибором и, не слушая никаких моих протестов, стащившую с меня простыню, я, собрав все силы, что оставались, ударил ногой в грудь пяткой, со всего маху – она даже отлетела. Я ударил женщину впервые в жизни. И ничего. Она даже ничего не сказала. Просто больше ко мне не подходила – ни с едой, ни с лекарствами, ни с клизмой.
Ну а третьим типом были врачи. Это были студенты, по-моему, курса третьего. Они ничего не могли. Они даже не пытались. Наверное, по замыслу они должны были кому-то ассистировать, но ассистировать было некому. Начиная с пятницы и по понедельник ни одного врача старше 25 лет я там не видел.
И вот, когда я лёг в эту реанимационную палату, в ней было девять человек. Потом умер тот, который лежал за бетонной колонной справа. Он сначала тихо лежал, потом начал хрипеть. Я сам умею так хрипеть – когда идёт инфаркт и сердце рвётся, качает кровь, а тромб пропихнуть не может, получается как раз такой звук. Прибежал врач, пацанёнок лет 18, сделал ему укол. Он продолжал хрипеть. Потом хрип стал мокрым. Потом он застонал. Потом умолк. Простыню на нём перетянули так, что лицо прикрыли, а ноги, наоборот, вылезли, он ещё полежал так у колонны, а через полчаса его увезли.
Потом стал умирать человек, который в прошлом был председателем колхоза. Он со мной успел познакомиться и что-то рассказывал о реке, у которой жил. Потом одышка у него стала сильнее, слова короче, потом он откинулся на подушку и тоже захрипел. Но мимо проходил Илья Борисович. Он с ним что-то такое поделал, что-то вколол, и тот вдруг заснул, а проснулся утром. Он сел в кровати, увидел меня, узнал. "Давай, Григорий, чай пить!" – сказал он мне, хотя никакого чая в этой больнице не было. Он посмотрел на потолок, где днём и ночью светились лампы дневного света, и сказал: "Смотри, рыбы. Дохлые рыбы. У всех брюхо белое, а мы на дне". А потом опять захрипел, только Ильи Борисовича уже не было. Он довольно быстро умер – минут за десять.
Вместо него поставили кровать с большой белой голой женщиной, которая частично вываливалась за железные решётки. Она, видимо, ещё по дороге начала умирать и задыхаться, потому что язык её кто-то перехватил куском бинта и привязал к уху, чтобы не западал. На этот раз стажёр, который взялся её откачивать, решил применять искусственное дыхание. Это был сильный парень. Он мял её большую грудь, которая свешивалась с края кровати, как полиэтиленовый мешок с водой, и иногда она начинала дышать. Он тогда останавливался, переводил дух, но она тут же переходила на хрип, а её кардиограмма опять превращалась в прямую линию. Ей-ей, если бы этот парень знал ну хоть ещё один какой-нибудь приём, он бы её откачал. Но он умел только делать искусственное дыхание. И у него кончились силы раньше, чем она задышала. Он ушёл, а на её голом теле ещё долго высыхал его холодный пот.
В общем, из девяти стартовавших со мной в чистилище вначале умерло четверо. Но всё время подвозили новых, и я стал сбиваться со счёта. По-моему, в итоге счёт в пользу команды умерших стал 8/4. А на место этой с подвязанным языком привезли Ольгу Петровну. Ольге Петровне, как она сообщила христианскому медбрату, было 85 лет. В ней было 32 килограмма весу и 147 см росту. На простыню ей разоряться не стали, прикрыли косыночкой. У неё был инфаркт – шестой или седьмой в жизни. Я сразу понял – до вечера не доживёт.
Но она дожила. Голая, мёрзнущая, она лежала в своей железной клетке со слишком широкими для неё прутьями, под косынкой, в очках, и напоминала больного кузнечика. Но она всё время улыбалась. "Как вы себя чувствуете?" – спросил её медбрат из прихожан, большой специалист по уговорам на последнее причастие. "Прекрасно! – радостно ответила она. – Большое вам спасибо за заботу!" Он даже не нашёлся что ответить. Она заснула, и я заснул. Из отведённых мне Ильёй Борисовичем шести дней оставалось два. Позвонить никому я не мог, у меня давно отобрали мобильник. Сердце билось уже с ощутимым трудом. Лёгкие не дышали, кислородная маска не давала кислорода. Спасения не было.
Будили в чистилище вопреки всякой логике в шесть. Это был чисто формальный момент – разносили холодную овсяную кашу на воде. Я до этой мерзости даже дотронуться не мог и просто перевернулся на другой бок и стал дальше ожидать окончания срока. В реанимации вдруг стало очень тихо. И тут в тишине раздался звонкий, молодой, счастливый и восхищённый голос Ольги Петровны: "Какая дивная каша! Как вкусно! Спасибо вам огромное!" Это было настолько фантастично, что из всего надзирательного народа собрался консилиум. И он постановил перевести Ольгу Петровну из реанимации в обычную палату. Как выздоровевшую. На долечивание. И пришли санитары, и повезли её. "Не волнуйтесь, – сказала она мне на прощание. – Вас тоже сегодня отсюда увезут."
Затемнёнными мозгами, куда, как потом выяснилось в Лозанне, уже тоже начал пробираться стафилококк, я понимал, что этого не могло быть. Она со своим шестым инфарктом, чудовищной дистрофией, отсутствием какого-либо лечения не могла тут выжить. Её привозили умирать. Но вот её увозили не в морг, а в палату, где, говорят, давали собственную одежду, одеяло, а родственники могли приносить еду. Она выжила.
Я не знаю, кто придумал советскую реанимацию. Может быть, это был лично Сталин, может быть, Берия, может, здесь не обошлось без комплексного изучения опыта советских и немецких концлагерей. Надо бы у кого-то это выяснить, ведь смерть сама по себе довольно страшная штука, и нет никакой необходимости обставлять её такой вопиющей мерзостью. Но вот когда вдруг через всё это непонятным образом прорвалась швейцарская спасательная бригада, меня вынули из клетки, одели, к чему-то подключили, дали телефон и вопреки каким-то воплям о том, что они отказываются отмечать мне бюллетень, повезли в Домодедово и перегрузили в медицинский самолёт, я вдруг понял, для чего всё это показали именно мне. Я видел ангела – Ольгу Петровну. Она прошла через чистилище легко, как через райский сад, и не только не мучилась, а просто в силу своей безгрешности не заметила, что её мучают. Ей никто не помогал, ей не высылали на помощь гениальных врачей и швейцарских спасателей – она просто спокойно вошла и вышла. Так что ангелы тоже есть. И это – подчёркиваю со знанием дела – простой медицинский факт.
GQ январь 2007